Это уже восьмой человек в твоем списке, Ханна. Если он пишет стихи, то речь точно не обо мне. Мне на ум приходят всего пять имен.
Я ненавидела поэзию, пока один человек не раскрыл для меня ее ценность. Он рассказал, что поэзия – это загадка. Что читатель должен подобрать код, основанный на жизненных ощущениях и эмоциях.
Поэт назвал машину красной, чтобы провести аналогию с кровью? Яростью? Страстью? Или же слово «красный» просто звучит лучше, чем, например, «черный»?
Я помню это стихотворение. Мы его обсуждали на уроке английской литературы. Тогда еще разгорелся жаркий спор как раз на тему красного цвета. Уже и не помню, к чему мы в итоге пришли.
Тот же человек, который научил меня любить поэзию, объяснил мне, что самой писать стихи – еще большее удовольствие, чем читать их. И сейчас я с уверенностью могу сказать, что лучший способ выразить свои мысли и чувства – это превратить их в стихи.
Или записать на кассеты.
Если вы злитесь, то вам необязательно писать о своей злости, нужно сочинить поэму, наполненную яростью. Так давайте… дерзайте.
Знаю, вы сейчас злитесь на меня.
А когда закончите свое творение, попробуйте представить, что вы только что увидели его в книге и ничего не знаете об авторе. Попробуйте пофантазировать и расшифровать слова. Результат может оказаться впечатляющим… и пугающим. Но это в любом случае будет дешевле, чем прием у психотерапевта.
Я делала это несколько раз… В смысле расшифровывала свои стихи, а не ходила к психотерапевту, как вы могли бы подумать.
А зря, вдруг врач помог бы тебе, Ханна.
Я купила большую тетрадь, чтобы записывать туда свои сочинения. Дважды в неделю после уроков я ходила в «Моне» и сочиняла одно-два стихотворения.
Первые несколько проб пера были, откровенно говоря, неудачными: недостаточно глубокими или тонкими. Слишком прямолинейными. Но тем не менее некоторые получались вполне ничего. Ну, по крайней мере мне так казалось.
Вот и сейчас мне в голову пришло свое самое первое стихотворение, которое я записала в тетрадь. Как я ни пыталась, до сих пор не могу выкинуть его из головы.
Что ж, слушайте и наслаждайтесь… или смейтесь.
Давайте, смейтесь. Но вы же понимаете, что если бы увидели эти стихи на открытке, вы бы ее непременно купили.
Мою грудь внезапно пронзила боль.
Ожидание того, что я пойду в «Моне» и буду писать там стихи, наполняло мою жизнь смыслом.
Когда происходило что-то забавное, возмутительное или обидное, я думала о том, что из этого могло бы выйти отличное произведение.
Краем глаза замечаю, что Тони направляется к входной двери. Он даже не подошел попрощаться. Странно.
Для меня эти кассеты что-то вроде творческой терапии.
Через окно вижу, как Тони садится в машину.
Рассказывая вам эти истории, я узнаю что-то и для себя. Мне становится многое понятно о себе, о вас. Обо всех.
Он включает фары.
И чем ближе мы к финалу, тем больше связей между событиями я нахожу. Одна история оказывается связана с другой.
Тони заводит двигатель, и «Мустанг» вздрагивает, после чего медленно катится назад.
Возможно, вы заметили какие-то связи, которые не увидела я. Может, вы на шаг впереди меня.
Нет, Ханна. Я пока ничего не понимаю.
И когда я произнесу свои последние слова… хорошо, возможно, не свои последние слова, а заключительные слова на этих записях… это будет одна туго связанная, тщательно продуманная, эмоциональная история. Другими словами, поэма.
Наблюдать за машиной Тони через окно сродни просмотру кинофильма: «Мустанг» медленно пятится назад, уезжая из кадра, но свет от фар не исчезает, как должен был бы. Он просто застыл на месте. Как будто кто-то остановился.
Вспоминая прошлое, я могу сказать, что перестала записывать стихи в тетрадь, когда мне надоело копаться в себе.
Может, он так и стоит где-то «за кадром», чего-то ожидая? Но чего?
Если вы слышите песню, которая заставляет вас плакать, а вы этого больше не хотите, то вы просто выключаете магнитофон. Но вы не можете сбежать от себя. Вы не можете просто взять и выключить себя. Не можете избавиться от роящихся в голове мыслей.
После того как свет фар «Мустанга» исчез, окно кафе из киноэкрана превратилось в обычное стекло. Лишь изредка в нем отражаются блики машин, проезжающих по дороге, тогда свет фар скользит от одного края окна до другого. Единственный постоянный источник иллюминации – блеклый розово-голубой свет в верхнем правом углу. Верхушка неоновой вывески «Крестмонта», сияющая над крышами домов.
О боже. Я бы все отдал, чтобы вернуть то лето. Когда мы оставались вдвоем, нам было легко и хорошо. Мы смеялись, болтали, но когда появлялись другие люди, я почему-то замыкался и смущался. Я не знал, как себя вести.
В крошечном офисе-аквариуме, где я продавал билеты, единственной связью с внешним миром служил красный телефон – без кнопок или диска, просто аппарат с трубкой.
Когда я поднимал трубку, мне отвечала Ханна, и я непременно начинал нервничать, словно она находилась не где-то рядом, а дома.
– Мне нужна мелочь, – говорил я.
– Снова? – спрашивала она.
По ее голосу я всегда чувствовал, что она улыбается. А у меня от таких разговоров каждый раз начинало гореть лицо.
Если честно, то, когда была ее смена, я менял деньги чаще, чем в другое время.
Через несколько минут раздавался стук в дверь, я разглаживал складки на футболке и открывал ее. Ханна попросила меня подвинуться, чтобы войти в «аквариум», где доставала мелочь из жестяной коробки, которую носила с собой, и меняла мои банкноты.
Если не было посетителей, она садилась на мой стул и просила закрыть дверь. Так мы и сидели в моем «аквариуме», на обозрении у всех желающих, как экспонаты в музее. На самом деле дверь мы закрывали только потому, что так предписывали правила, как-никак мы отвечали за деньги.
Как бы мне хотелось сейчас повторить все это.
В эти моменты, хоть и очень редкие, я чувствовал себя как-то по-особенному. Ханна Бейкер проводила свои свободные минуты рядом со мной. А так как мы оба были на работе, никто бы не подумал ничего плохого. Но почему?
Почему, когда кто-нибудь нас видел, я притворялся, что это ничего не значит?
Мне хотелось, чтобы все думали, что мы просто вместе работаем, и ничего больше. Никаких отношений. Почему?
Из-за репутации Ханны. Она меня пугала.
Когда мы вместе были на вечеринке, я хотел сказать ей, что мне очень жаль. Жаль, что я так долго ждал, что я поддался всеобщему влиянию, что я поверил всему, что о ней говорили. Я мог признаться в этом – и ей, и себе. Но я этого не сделал, а сейчас уже поздно.
Я заслуживаю того, чтобы быть в этом списке. Потому что, если бы я не был таким трусом, я бы сказал Ханне, что переживаю за нее. И она, возможно, была бы жива.
Я отворачиваюсь от неонового света за окном.
Иногда я останавливалась в «Моне» по пути домой, чтобы выпить чашку горячего шоколада. Садилась за столик, делала домашнее задание или просто читала. Но я больше не писала стихов. Мне нужно было отдохнуть… от себя самой.